О Т З Ы В Ы:
статьи, рецензии
Лариса Березовчук
В энергиях становления имени
(Предварительные заметки о поэтической технологии Виктора Летцева)
![]() |
Журнал "Новое литературное обозрение",
|
Возобновленная в 1997 году премия Андрея Белого по номинации "Поэзия" была присуждена киевскому поэту Виктору Летцеву за рукопись книги стихов "Становление", выдвинутой лауреатом премии Андрея Белого за 1993 год петербургским поэтом Александром Горноном. Резюмирующая формула жюри гласит: "За художественные открытия и новаторство в сфере интонационной организации поэтической речи, а также за принципиальную позицию поиска новой поэтической парадигмы."
Представлять читателю такого поэта, как В. Летцев сложно по нескольким причинам. Во-первых, речь будет идти не о "школьных" пробах поэтического пера, а о произведениях зрелого мастера, при том, что он реально не включен в современный литературный процесс. Читателю неизвестна естественная для каждого поэта эволюция его творческого метода, которая обычно проступает через, пусть немногочисленные, но все же регулярные публикации. Подобного рода стихи вообще не могли быть изданы, тем более на Украине, где поэт до сих пор живет, не входя ни в какие культур-андеграунд-тусовочные объединения. Впрочем, для 70-х - 80-х гг. это была общая участь радикально и новаторски мыслящих художников, хотя нынче судьбы многих в современной культурной ситуации развернулись на все 180º. Для В. Летцева - русскоязычного автора, оказавшегося на территории с акцентированными приоритетами национальной литературы, - не изменилось ничего.
Во-вторых, в связи со спецификой текстов и существа поэтического мышления В. Летцева, разговор должен идти не о стилистике или поэтике, а о поэтической технологии, само понятие которой нуждается хотя бы в минимальных предварительных определениях. В современной русскоязычной поэзии (насколько я могу судить по публикациям) технологии удалось создать только трем авторам: Е. Мнацакановой, А. Горнону и В. Летцеву. В сравнении с индивидуальными поэтическими системами (Г. Айги, А. Драгомощенко, о которых мне приходилось писать), где новаторские открытия происходят в связи с оригинальной и нестандартной трактовкой одного из фундаментальных уровней языка (семантического, синтаксического или прагматического), технологии связаны с каким-либо новым и очень характерным приемом, который пронизывает буквально все творчество данного художника. Этот формальный прием сказывается затем на трактовке вербальной стороны стихотворений и на их "внешней форме".
Тексты поэтов, разработавших технологии, узнаются мгновенно, настолько своеобразен даже визуальный облик стихов (хотя конкретно В. Летцев нейтрален к графической стороне текста): они акцентированно моностилевые. В самом общем виде технологию можно определить как персональный для данного автора принцип порождения и организации текста, при котором прием обретает самодовлеющий характер. Более того, формальный прием оказывается не техническим "приспособлением", но является собственно структурным основанием образа. По этой причине тематический и жанровый диапазон шире в творчестве художников, разрабатывающих индивидуальные поэтики. Технологии же требуют особо целенаправленных интуиций, причем очень сильных: прием почти автоматически влечет за собой содержательно-смысловую сторону стихотворений, и в этом его определенная "жесткость".
В. Летцев и Е. Мнацаканова, несмотря на все их несходство, во многом оказываются фигурами параллельными. Причиной тому столь обращающее на себя внимание читателя массированное применение обоими авторами тавтологии, которая традиционно допускалась в поэзию лишь в качестве приема, резко усиливавшего экспрессию поэтического высказывания.
Это стаи открытой воды
звучат звучат
на лету
выпускают птиц себя на лету
рождают птиц
на лету
себя на лету
эти стаи
Это ветер двоится скользит
сквозь сквозь
сливает всех
рождает всех
двоится скользит
напрягает всех
скользкий случай всех
случай всех
(Из поэмы "Имена")
В творчестве Е. Мнацакановой и В. Летцева повтор, зачастую сопряженный с паронимией, является своего рода генератором текста, образности и гипертрофированной эмоциональности, не говоря уже о маркировке уникальности их авторского "Я". Но у киевского поэта открытие выразительных возможностей тавтологии вызвано фундаментальными интуициями, которые связаны с ощущением эволюции языка, то есть с постижением в поэзии смысловых процессов-метаморфоз, протекавших и протекающих в нем. Е. Мнацаканова ориентирована на переживание и воплощение в поэзии глубинного единства всех носителей образной (а не семиотической) информации. В ее творчестве это приводит к высшей степени продуктивному - причем именно для поэзии, а не для т.н. актуальной литературы или современной словесной практики "вообще" - раскрепощению графическо-визуальной стороны текстов.
В-третьих, у всех поэтов, создавших технологии, есть определенные проблемы с тематической стороной произведений: тексты организованы так, что читателю сложно даже после внимательного вчитывания прийти к умозаключению "о чем?" данное стихотворение. В поэзии, ориентированной на сохранение универсальных ее ценностей, тематически-смысловая сторона отменена или разрушена быть не может. (Если это происходит, то перед читателем деструктивный опус, а смысловую его сторону "наращивают" посредством интерпретативных процедур.) Для поэтов, работающих в технологиях, в подобных внешних дополняющих текст действиях интерпретаторов, нет необходимости. Тематическая сторона в их стихах носит эксплицитный характер: она неразрывно связана с лексическим отбором, производным, как уже говорилось, от формального приема. Само же стихотворение центрируется вокруг образа - координаты по своей природе иной в сравнении с содержанием. В. Летцев попытался отрефлексировать связь "образа" с реальностью, находящейся закономерно "вне" текста и потому не совпадающей с "содержанием" стихотворения:
"Так возможно открытие-обретение новой перспективы, новой цельности, нового поэтического пространства, смысл которого предполагается уже не в искусственной завершенности литературного, представляемого как иллюзия реальной действительности (наше "содержание" - Л.Б), но лежит в самой действительности, внутри реального природно-человеческого единства, непрерывно развертывающегося, превращающегося, становящегося в действительном.
<...>
Текст здесь - пространство возможных движений, возможных оформлений этого становящегося единства, символически выразительное явление самого этого становления."
(Из трактата "Переход и рождение нового")
Теперь в нескольких словах о поэте.
В. Летцев родился в 1951 году на Дальнем Востоке. С 1961 года живет в Киеве. По образованию - экономист; сейчас работает старшим научным сотрудником Института психологии АПН Украины. В. Летцев представляет русскоязычную поэзию этой страны - теперь "ближнего зарубежья", а потому понятны причины, по которым не состоялась планировавшаяся издательством "Український письменник" в серии "Нова хвиля" публикация книги "Становление". Занимается исследованиями современной поэзии, сам ищет в ней новые пути, работая в русле мистико-философской поэтической традиции. Стихи В. Летцева печатались в самиздатских журналах "Часы" (Санкт-Петербург) и "Контрапункт" (Саратов); русскоязычных журналах Киева, Риги и др. В 1992 году в журнале "Лабиринт / Эксцентр" (Санкт-Петербург - Екатеринбург) опубликована символико-космогоническая поэма "Имена". В 1997 г. в сборнике материалов философского симпозиума "SILENTIUM" напечатаны не только художественные тексты поэта, но и фрагменты эстетико-философского трактата "Переход и рождение нового (некоторые принципиальные моменты поэтического развития)".
Удостоенная премии Андрея Белого книга В. Летцева "Становление" состоит из нескольких разделов. Открывает ее авторская статья-вступление "Поиск в поэзии". В автотеоретической рефлексии В.Летцев связывает замысел книги со своим пониманием логики развития поэтического мышления, с обретением поэзией, как он трактует ее нынешнее состояние, новых импульсов развития. Поэт пишет о "становлении" как категории развития, проявляющегося на разных уровнях: как о связи всех вещей, как о состоянии самосознания человека, как об органике языка и как о принципах внутренней упорядоченности текста:
"Проявление-открытие <...> новых отношений, новой необходимости, нового порядка Мира складывается в новую знаковую систему, оказывается новой светящейся сетью, новой ясностью выразительно данных вещей.
<...>
Это открывающееся тексту поэтическое пространство неразличимо, не определено, не завершено. Эта открытость, полость, пустотность, простор - возможность пребывания, задание возможных порядков сосуществования вещей, возможных оформлений."
(Из трактата "Переход и рождение нового")
Прежде чем продолжить анализ, сделаем, однако, отступление, чтобы показать логику поэтического становления самого В. Летцева. Работе над книгой "Становление" по времени предшествовал относительно самостоятельный период творчества поэта, который представлен разделом "Замыкание. Уход..." в его обобщающей книге "Исток" (книга "Становление" входит сюда как вторая, основная ее часть). Раздел этот, по существу, сборник лирических стихов. Но в целостности книги он обретает признаки цикла, так как все стихотворения в него входящие, являются своего рода "началом" того масштабного процесса преобразования реальности и языка, которые автор именует "становлением". Данный цикл - это преимущественно пейзажная лирика более традиционного плана, демонстрирующая свободное владение поэтом силлабо-тоническим и тоническим стихосложением, а также свободным стихом. Первая часть посвящена чувственной конкретике существования, будь то ландшафты Киева или проникновенные миниатюры, посвященные временам года. Изредка встречаются фольклорного плана мотивы (стихотворение "Загадка") или аллюзии классической русской поэтической традиции первой половины XIX века (стихотворение "Б.М".). Но почти для всех стихотворений этого цикла тематически характерен момент своеобразного замедления времени, утраты лирическим героем стихов - а здесь он еще в наличии - действенности и активности по отношению к миру, его окружающему. Лирический герой - только внимательный и благодарный созерцатель.
Воздух густеет.
Плывет и колеблется, перемещаясь.
В этот подвижный объем тополя
пух отпускают -
летит, подлетает, садится.
Сонное зрелище -
морок, слюда, иллюзорность.
Сны ли летают
или только призраки снов.
Медленно, медленно так
на сидениях дремлют,
пока не устанет качать.
("Киевские этюды")
Во второй части книги "Исток", т.е. в самом начале книги “Становление”, в ее первом разделе “Состояния. Проявления. Сомнения.” субъект лирической рефлексии уже исчезает. Этот раздел состоит из нескольких микро-циклов (“Короткие песни”, “Состояния”, “Сомнения” ) и отдельных стихотворений. Здесь появляется основополагающий для книги в целом образный и конструктивный фактор - тавтология. Тематически интуиции поэта концентрируются на ощущениях, причем не только на психологических, переживаемых человеком (стихотворения группы "Состояния" - "Боль", "Немота", "Жаль" и др.), но и переживаемых "вещами" - живыми и неживыми, стихиями и процессами. Происходит своего рода антропоморфизация всего сущего. При этом лирическая рефлексия автора утрачивает приоритетность рационализма, ибо резко снижается в сравнении с упомянутым выше циклом роль синтаксиса: реальность, обретающая Слово и в нем являющая себя, не нуждается в иерархии грамматических и синтаксических соподчинений. Показательно, что нормативный синтаксис восстанавливается в своих правах в микроцикле "Сомнения" - состоянии-процедуре интеллектуальной по своей природе. Но в остальных стихотворениях каждая частица Мироздания, будь то плавники рыб или бетон городских стен, лишь "называет" себя.
Плавники сквозники
проходят проходят плавучую воду
сквозь сквозь
В этой мореводе
мост скользит
мозг скользит
человек
("В море рыбам...")
Горюют
стены стены
бетон
никто не пролетает
не пробегает
шумит гудит
горюют
("Горюют стены...")
Характерно, что в этой части книги поэт связывает зрение со способностью мира назвать себя. Но это не "обычное" дистанцированное зрение человека, а внутренняя способность слиться с вещами внешней реальности, когда они сами начинают "глядеть" изнутри. Именно тогда осуществляется полное радости и величия освобождение имени как сущности от материальной тяжести предмета:
Ты сейчас
ты сейчас
отпусти имена летать
ты сейчас
Этот шар
протекает веселый внутри
этот шар этот шар
он глаза
("Горюют стены...")
Второй раздел книги “Становление”, называемый "Различение", состоит из двух крупных форм - стихотворений "ГЛубина" и "КРай". Здесь отчетливо проявляются генетические связи художественного мышления В. Летцева, с одной стороны, с творчеством и фонетико-морфологическими открытиями В.Хлебникова, а с другой - с принципами симфонизма, которые разрабатывал в своих исканиях А. Белый. Чисто формально само заглавие этого раздела связано с фонемами, выделенными крупным шрифтом "ГЛ" в первом стихотворении и "КР" во втором. Можно даже сказать, что структура текста каждого из них представляет собой своего рода вариации на фонетические темы "ГЛ" и "КР". Однако это лишь частично так. На протяжении развернутой формы стихотворений поэт осуществляет лексический отбор на основании наличия этих согласных в словах в самых разнообразных сочетаниях. Фонетическое варьирование опредмечивает в стихотворениях связь звука, смысла, текста и реальности "вещей", за ними стоящей. Происходит своего рода "штурм" сущностных связей слова и Мироздания. И они в поэтической концепции В. Летцева носят пространственный характер - "глубины" и "края". (Обратим внимание: это атрибут образного переживания реальности, а не знакового ее осмысления.)
Итак, какая же она, связь жизни и Слова, скрытая от здравого смысла и изощренной рациональности? В каких сторонах и гранях существования интуиция поэта ее обнаруживает? Каковы ее признаки и свойства, открытые лишь чувствам, а не рассудку?
По стихотворению "ГЛубина" она обнаруживается в существительных, то есть в "вещах" ("глаз", глыба", "гул", "голова", "глузд", "голубель", "голубь", "алоголуб"); в прилагательных, то есть в непроцессуальных, качественных признаках "вещей" ("гладкая", "глыбкая", "глухая", "голубой", "глубокий", "глубинный", "круглая", "глухой", "глазной", "голубожабрый", "голоногий", "голубоалый", "голубожилый"); в глаголах, то есть в действиях мира и с миром ("голубел", "глубенит", "говорил"); в наречиях - то есть в обстоятельствах или признаках действия ("глубоко", "голубо", "легко"). Сходным образом организована фонетическая структура второго стихотворения этой части "КРай". Нельзя не заметить, что перед нами "останавливающееся" существование, мир, утрачивающий способность к действию, к активности, что очевидно по уменьшению роли фонетически (и в этом контексте смыслово) значимых глаголов и наречий. "Вечное" являет себя в статике, в останавливающемся и исчезающем времени.
Небо путь голубо голубо
небо путь узкий медленный
желтый посредине
небо путь посредине глубоко
небо путь течет
узкий посредине
глубоко
("ГЛубина")
В связи с этим не могу не отметить, что в литературе, в поэзии в частности, почти всегда образы негативных сторон жизни и ее распада, циничности и абсурда в подавляющем большинстве случаев связаны именно со стремлением постичь природу временных процессов. В результате возникает неизбывно конфликтная и разрешающаяся только трагедией ситуация противостояния смертного и конечного человека перед неуничтожимым Молохом длительности, в которой осуществляются изменения. Сегодня, несмотря на ходовой тезис о "конце истории" в эпоху постмодерна, по существу ничего нового взамен не предлагается. Напротив, переживание значимости каждого мига-длительности настолько обострилось, что образный строй поэтических сочинений начал почти массово носить апокалиптический характер. Даже в самых художественно убедительных произведениях эта константа современного мироощущения отнюдь не ценность: она вызывает лишь сожаление о том, что нам приходится жить в эпоху "смутного времени". И на этом фоне поэзия В. Летцева воспринимается как явление исключительное в силу принципиальной ориентации на мифопоэтическое начало. Оно проявляется весьма нестандартно - не в тематике или в интересе к архаике, но прежде всего в специфической трактовке В. Летцевым истоков поэтического языка, в котором он работает.
Дело в том, что во второй части "Различение" отчетливо проступает связь творчества В. Летцева с феноменом так называемой южнорусской поэтической школы. О ней начали говорить в середине 80-х гг., поскольку творчество таких авторов, как А. Драгомощенко, А. Парщиков, И. Кутик, И. Винов, И. Лапинский и ряда других, обнаруживало несходство и тем самым некую трудно уловимую общность, скорей всего, эмоционального характера в сравнении с иными русскоязычными поэтами тех лет. Но поскольку на тематике стихотворений, поэтике и стилистике южнорусское происхождение авторов никак не сказалось, то и само понятие показалось литературоведам и критикам лишенным целесообразности. Действительно, южнорусская поэтическая школа, точно так же, как и ферганская (более локальная и носящая признаки художественной группы во главе с Шамшадом Абдуллаевым, кстати, тоже лауреатом премии Андрея Белого) никогда не была эстетическим течением или направлением; скорее речь могла идти о творческом векторе-импульсе из русскоязычной литературной среды, возникшей в рамках других национальностей, в сторону метрополии. И если культурный и языковой контекст, безусловно, значим для эмоционального стереотипа личности, формирующейся в раннем детстве, то впоследствии подавляющее большинство представителей южнорусской школы самоотождествили себя с литературным процессом России, даже если в начале 90-хх гг. оказались на территории ближнего зарубежья.
У В. Летцева же связи с южнорусским фактором более отчетливы, поскольку проявляются в принципах работы со словом, столь напоминающие принципы "симфонизма" А. Белого, стремившегося раскрепостить "молекулярные силы языка" (П.Флоренский). На уровне словосочетаний, слов и фонем посредством варьированных повторов поэт создает образ становления жизни в языке как смысла в той мере, в какой сам смысл связан с жизнью языка - его историческим развитием. Становление смыслов в исторической эволюции языка в этой концепции поэзии оказываются тождественными смыслу существования, ибо этот процесс творческие интуиции автора обнаружили в наблюдаемой им "жизни вещей".
"Проявление-открытие новых космических связей, новых отношений, новой необходимости, нового порядка Мира складывается в новую знаковую систему, оказывается новой святящейся сетью, новой ясностью выразительно данных вещей.
Текст здесь с помощью интенсивно ясных символических структур разыгрывает это космическое становление, являя - давая порядок вещам, принимая-высвечивая форму вещей.
<...>
Поэзия мнит-возникает в языке, из языка, через язык. Язык в начале узнает-открывает себя как поэтический. Поэзия явление языческое - обожание самой природы - природное, стихийное, крайнее - "прежде ума глаголет". И поэзия явление языковое - обожание природы самого языка - культурное, упорядочивающее, проясняющее".
(Из трактата "Переход и рождение нового")
В третьей части "Становление" (которая дала название всей книге) поэма "Имена" оказывается образным воплощением грандиозной метафизической картины развития. Это самый сложный раздел книги. В соответствии с мифопоэтическими координатами своей поэзии, В.Летцев "видит" развитие жизни-языка как постепенное про-израстание Мирового Древа. Рост, развитие живого - подлинно симфонический процесс, который в мифе связан с изначальным тождеством различных элементов (идея вечного возвращения). В подобных художественных установках язык-Слово становится "живым" в той же мере, что и стихии природы, птицы, растения, вещества и люди. И потому поэтическое Слово в своем про-израстании в будущее неизбежно высветляет историческое прошлое языка.
Южнорусское в книге В. Летцева является не столько топосом, указывающим на местонахождение еще одной литературной провинции, сколько своего рода, "хроносом" для современного русского литературного языка. Поэт смело вводит в текст лексические элементы украинского, а иногда и белорусского языков. Причем они воспринимаются не как "естественного происхождения" украинизмы или аллюзии макаронической поэзии. Современный литературный язык в творчестве В. Летцева неожиданно обнаруживает свои пра- и единославянские корни. Любое слово для интуиций поэта мерцает смыслами, которыми оно наполнялось в своей исторической эволюции. Параллельно и "вещи" в мифопоэтическом Мироздании также становятся пластичными, подвижными, постоянно перетекая друг в друга и в самых невероятных конфигурациях отождествляясь друг с другом посредством паронимии грамматических форм, принадлежащим разным языкам, также обретших в этих стихах движение: ведь в мифе слова языка столь же живые и незавершенные, как и "вещи". Метафизической целью и вершиной их существования становится обретение ими имени:
Вы имена имена
птиц имения
майно золотое
дарит звук
имя на имя на
метку себе на
сетку себе
место себе на на
имя на
Ты имя имя им'я
ты им я им я ты
остров остров текучий
материк текучий
текучий текучий майдан
занимай займай
на займи возьми
Бери на занимай имей
имей на
этих имей птиц сквозных
на на
этих сетей сквозных
на на
лови лови
май май
(Поэма "Имена")
С одной стороны, поэтическая технология, созданная В. Летцевым, явно ассоциируется, в силу мифопоэтической ориентации художественного мышления, с первичной номинативной деятельностью в языке. Поэт стремится в стихах образно запечатлеть объективирующее членение мира, переживая в собственном опыте его "вещи" и связи. С другой стороны, "имя" в философской концепции книги "Становление" - это почти креативное мгновение-состояние Бытия, когда его образ, данный человеку в ощущениях, обретает знаково-символическую форму. Потому в языковом "имени", но еще не оборвавшем мифопоэтическую пуповину с реальностью (как это и происходит в стихах современного художника) "вещи" вступают в вершинную фазу своего существования. Для абстрактно-логического мышления и интеллектуального постижения она недоступна, открываясь лишь поэтическим интуициям в образной форме.
Как мне представляется, именно по этой причине тексты поэта поражают аскетизмом своей семиотической стороны: элементарностью синтаксиса (текстовая примета уровня рационалистичности в мышлении поэтов), отсутствием различий между внутренней и прямой речью, что нормативно для традиционной лирики, целенаправленным лексическим отбором, похоже, допускающим заимствования только из славянских языков и исключающим столь распространенную в поэзии ныне лексику, генетически производную от латинского, греческого и западных языков Нового времени, а также из современного дискурса, пластичного по отношению ко всем функциональным стилям современного русского литературного письменного языка. Весьма примечателен и грамматический строй поэтического языка, используемого в стихах В. Летцевым: явные предпочтения отдаются назывным падежам, глаголам несовершенного вида, ограничивается использование служебных частей речи в их логико-синтаксической функции.
По композиции видно, что внутренняя рубрикация книги "Становление" связана с природой развития: и в философском смысле этого слова, и как образно-смысловой координаты, и как формально-технического фактора, позволяющего объединять в целостности очень несхожие по тематике, масштабу и эмоциональности стихотворения. Трехчастная структура книги оказывается запечатленной в тексте образной реконструкцией того пути, который проходит творческая интуиция, охватывая одновременно вне- и внутриположную человеку логику развития сущего, т.е. искомого "становления". В результате, получается, что теоретическая рефлексия поэта носит куда более субъективный характер, нежели его художественные тексты. Примечательно: для стихов В. Летцева крайне важна указательная интонация - "вот!", так напоминающая познавательную энергию аристотелевского философского реализма по отношению к объективности, наличности, внешнему миру:
Вот звучит возникает
вот голубой возникает
вот звучит голубой возникает
вот возникает из света
вот звучит возникает из света
вот из света звучит голубой
вот из света хрусталик
вот возникает из света хрусталик звучит голубой
("Бабочка сердца во сне коротала...")
Даже беглый взгляд на тексты В. Летцева позволяет заметить гипертрофию дискретности в связи с ослаблением роли синтаксиса в них. В тексте поэт стремится запечатлеть не связность фрагментов реальности, не логическую последовательность их изменений, формирующую поток времени, а то, что для них сущностно в каждый отдельный миг. Если известное "Остановись, мгновение!" отнести к стихам В. Летцева, то в вербальном выражении "остановкой" окажется имя, обладающее абсолютной значимостью само по себе.
Связывает же текст в единое целое интонация. Декламация поэтом своих стихов компенсирует синтаксическую фрагментарность текста. В чтении заметна градуировка громкостных нюансов при произнесении строки: весомее звучат тавтологии и повторяющиеся части речи, и последнее слово перед стихоразделом, который всегда отчетлив. Интонационно строка устремлена к своему окончанию и поэтому строфа представляет собою несколько интонационных "волн". Акцент "тяжелый", указывающий на тонические ориентации в стихосложении. При этом ударениями обладают все словоформы, вплоть до частиц и предлогов. В результате прозрачный и легкий по графике стих именно в декламации обнаруживает драматизм, монументальность и поразительную по силе экспрессию. Когда задумываешься об этом несоответствии, невольно вспоминаются последствия попыток открыть музыкальное начало для поэзии на рубеже ХХ века. В творчестве того же А. Белого встречаются почти "дословно" перенесенные приемы музыкальной артикуляции, направленной на подчеркивание слитного или расчлененного произнесения звуковых единиц. В подобных поисках А. Белый достиг впечатляющего разнообразия. В. Летцев, похоже, воспринял только то, что позволяет интонации стать предельно отчетливой и нонперсонифицированной, то есть лишенной своеволия субъективности, направленной лишь на подчеркивание, выделение номинативной функции имен языка, усиленной тавтологией .
"Одним из ведущих уровней поэтической речи является уровень интонационный. <...> Интонация первична по отношению к другим уровнями поэтической речи. Обращение поэзии к интонационной основе или подоснове речи, поиск новых интонационных движений, однако, не самоцель. Они связаны с потребностью выхода за пределы исчерпавшей себя поэтической парадигмы <...> с потребностью обретения нового смыслового горизонта."
(Из "Предисловия к стихам из книги "СТАНОВЛЕНИЕ")
По мере того как образность книги все больше начинает подчиняться мифопоэтическому началу (от части I к части III), нагнетается экспрессия тавтологических утверждений. Создается впечатление, что поэт заклинает именами сам Мир, "вещи", пытаясь сдержать их непрекращающиеся метаморфозы в устремленности роста-изменения. В поэме "Имена" возникает мифологический образ жизни как движения по кругу, уничтожающего традиционные представления не только о времени, но и о пространстве: " это живое живое // себя впереди кругом течет //".
Но не от того ли в поэтической интонации В. Летцева появляется сильнейшая драматическая напряженность, что человеческому индивидуалистичному сознанию, способному на творчество, нет места в этом неумолимом круговороте Вечности? Она доступна только бесконечно длящемуся Мирозданию. И не потому ли лирический герой исчез уже во второй части? В мифе - там, где реальное существование, обретая символическую форму ИМЕНИ, само становится символом, - человеческое "Я" обречено раствориться в энергиях СТАНОВЛЕНИЯ.
Мифопоэтическая концепция книги киевского поэта В. Летцева, на мой взгляд, является уникальным в современной поэзии феноменом патетического утверждения красоты, величия и неуничтожимости Бытия. Это и позиция художника, это и подлинное назначение Поэзии, это и залог жизнеспособности Языка, являющего свои богатейшие возможности во взволнованной и искренней поэтической речи. Именно эти стороны творчества В. Летцева послужили основанием для присуждения ему премии Андрея Белого по номинации "Поэзия".
Такое решение экспертного совета и жюри вызвало возмущенную реакцию представителей традиционно ориентированных литераторов, вылившуюся на самой церемонии в крайне показательной фразе негодования: "Это замшелый авангард!". Если эпитет выражает и негативное отношение, и отрицательную оценку целой литературно-исторической традиции, то само словосочетание констатирует очевидно раздражающий факт ее существования и актуальности сегодня. Но помимо всего этого данная реплика одновременно указывает на реальное отсутствие плюрализма в литературном процессе, на по-прежнему существующее - пусть даже на уровне бессознательного - стремление прочертить "своей" эстетической тенденцией в прямом смысле слова "силовую линию" в культурной практике.
Чем, как не подобными соображениями, может быть вызвана столь неоднозначная реакция на высокую оценку творчества В. Летцева? Ведь даже на уровне здравого смысла явственно: в его поэзии есть открытия в образно-тематической сфере, новаторство в трактовке функций поэтического языка при порождении текста, сохраняющего при этом нормативный облик и логику, не говоря уже о становлении как о фундаментальном принципе постижения словом сокрытого, т.е. искомого поэтического начала. А такие "мелочи", как благородство, лежащее в основе лексического отбора, индивидуализированность всех компонентов "внешней формы" стиха, поразительная эмоциональность, органичный, а потому, как оказалось, вполне жизнеспособный и сегодня пафос, философская ориентация тематического плана в стихах, не считая творческого "тезоименитства" (генетических связей с симфоническими принципами поэтического мышления, разрабатывавшимися Андреем Белым, и т.д.), - все это видно невооруженному глазу. Правда, если он заинтересован видеть... Так в чем же дело?
В том, что имя В. Летцева и его сочинения мало известны широкой читательской аудитории? Так поиск и открытие новых художественных явлений традиционно было одной из установок премии Андрея Белого.
В том, что само поэтическое мышление художника принципиально ориентировано на новаторство, причем в самом что ни на есть традиционном для поэзии смысле? Так это, как говорится, "не забота" авторов, способных предложить литературному сообществу нестандартное и оригинальное видение мира, - оглядываться на тех, у кого по тем или иным причинам поиск и индивидуальное начало не играют принципиальной и определяющей роли в творчестве.
В том, что исторический авангард, попав под массированный обстрел историко-культурологических штудий, превратился в культовые руины, способные сегодня или пугать бесчисленностью и бессмысленностью "пощечин общественному вкусу", или столь же непродуктивно внушать восторженно-умильное, а заодно, и фанатичное преклонение? Так кто мешает в трезвой аналитической работе выявить в текстах малых и великих авторов этого периода открытия, абсолютно нормативные с точки зрения универсальных ценностей поэзии, - они действительно были, и этого никто не может отрицать. А уже затем относиться к "историческому авангарду" не как к весьма опасному историческому прецеденту, впечатляющего агрессивностью "культурной бузы", но как к одной из отечественных литературных традиций, имеющей, как и все прочие, право на свое продолжение. По этой, как мне представляется, здравой логике - здравой потому, что во все века она обусловливала процесс творческого созидания художественных ценностей - на первый план для литературного сообщества должны выйти языковые открытия и формально-конструктивные новации исторического авангарда (как это происходило в исследованиях Р.Якобсона и немногочисленных, преимущественно лингвистических и стиховедчески ориентированных исследованиях). К сожалению, не творчество ярких новаторов начала столетия интересует нынче в первую очередь, а то, что можно назвать "социально-психологической клиникой" вплоть до откровенного оккультизма (красноречивейшим свидетельством является поразительная по знанию предмета статья о Хармсе М.Ямпольского "Окно", НЛО, N21, но написанная без оценочной дистанции, в результате чего текст превращается в панегирик пороговым состояниям сознания и социокультурным практикам, возникающим на их основании). Сегодня очевидно: именно эти негативные стороны обусловили нежизнеспособность исторического авангарда. Но ведь были и открытия, до сих пор будоражащие интуиции авторов, сохранивших свой нонконформизм, теперь уже по отношению к рыночным законам существования литературы, а не к социально-политическому контексту. Так что же, выплескивать вместе с ребенком?...
Похоже, что в условиях "культурологии префиксов", по точному определению С.Зенкина (НЛО, 1995, N 16), уже никто не может разобраться, какая практическая реальность - реальность технических приемов и тропеических ориентаций, тематики, стилистики и т. п. конкретных вещей - стоит за понятиями "поставангард", "трансавангард", "неоавангард" и как они соотносятся с "историческим авангардом", не говоря уже об их - весьма условных и зыбких - отличиях от постмодернистских вербальных практик. Но это проблемы не авторов, а нашего интеллектуально "смутного времени", погрузившего гуманитарную мысль, в том числе мысль о литературе, в состояние спасительной летаргии, позволяющей избежать чреватых конфликтами мыслительных действий, а затем научных поступков, связанных с необходимостью настоящей эстетической дифференциации, дабы отличить художественные феномены от симулякров.
Современное художественное творчество в словесности и его результаты (литературные произведения и литературный процесс), как оказывается, вещи разные и нынче их взаимоотношения, похоже, все более и более приобретают приметы оппозиционности. Вот это, пожалуй и есть тот "корень", в который нужно смотреть, чтобы трезво оценить сложности, вставшие сегодня перед организационным комитетом при восстановлении Премии Андрея Белого.
Раньше, в ситуации андеграунда, задачей премии было по сути создание параллельного официальному литературного процесса. Критериями преимущественно служили эстетические ценности, закономерно связанные с неординарностью творческих личностей, которые не могли быть востребованы советской литературой времен застоя. По трагически-счастливому стечению обстоятельств в неофициальной литературе в большинстве случаев совпадали ценностные ориентации и в творчестве, и в литературном процессе.
Сейчас ситуация очевидно иная. Разноликость и ценностно-эстетический плюрализм современной словесности практически сформировали новые механизмы существования литератора в культуре. Не считаться с этим, делая вид, что ничего не изменилось, на мой взгляд, губительно именно для литературы, потому что у искусства и культуры, одной из областей которой является литературный процесс, разные ценности, а, главное, разные концепции самоактуализации личности.
Да, действительно, в литературном процессе определяющим фактором становится успех, независимо от того, кто и какими средствами его добился, каковы механизмы его обретения. С точки зрения фактора успеха динамичный, чутко реагирующий на запросы общества литературный процесс состоит из лидеров и аутсайдеров - это всем очевидные критерии успешной судьбы автора. Критериями же литературного творчества оказываются эстетические свойства произведений, которые, как и во все времена, делят литераторов на талантливых (с сильным творческим импульсом, способных создать оригинальные и новаторские произведения) и бездарных, у которых все это отсутствует или проявлено слабо. Что, подчеркну, вовсе не исключает известности, популярности и в конечном итоге успеха вторых на нивах литературного процесса.
То, что это ситуация не очень здоровая, говорить не приходится: литература не может существовать в некоем вакууме, пусть даже суперэстетической природы. Очевидно, нужно некоторое время, чтобы отечественные литераторы в своих реализациях в культуре привыкли к новой иерархии, когда ранжирование основано не на эстетических или идеологических критериях, а на экономических, т.е. рыночных. А дальше - как на цивилизованном Западе, и каждый делает свой осознанный выбор: или университетская литература для подготовленного и заинтересованного читателя, или конвейер прозаических или поэтических бестселлеров, "актуальных" для широкой аудитории. Вот только чтобы в общественном мнении эти "литературы" не смешивались... Да и самим литераторам чтобы не хотелось поймать сразу двух зайцев: результат неосуществимых по своей природе желаний известен и будет потом очень обидно.
Становится понятным, почему многие члены экспертного совета испытывали неуверенность, постоянно задаваясь вопросами: "А сумеет ли данный автор обрести значимость? Смогут ли его сочинения произвести должный резонанс, как это было с предыдущими лауреатами премии Андрея Белого"? Очевидно, что многие внутренние разногласия, просочившихся и во внешние реакции неудовлетворенности, вызваны именно новой ситуацией, в которой обречено существовать искусство слова в культуре. Этим, кстати, вызвано и неоднозначное отношение к авторам авангардистской ориентации: в литературном процессе эта эстетическая линия действительно не является лидером.
Но означают ли эти новые обстоятельства неспособность литераторов авангардистского направления генерировать новые художественные идеи, создавать произведения, которые изначально отказывают себе в праве на сиюминутный отклик? И может быть установка именно на ценности и атрибуты литературы, не отождествляемой с культурой (установка чисто практическая, без признаков пассеизма), такая позиция прояснит, наконец, отличия исторического авангарда от современного вне "культурологии префиксов", а по художественному и формальному существу.
Творчество Виктора Летцева - повод для этого достойный.